Книги и воспоминания Нины Носкович
Книжная полка (анонсы, новинки и пр.)Оригинал взят у издательства "Речь"
Нина Алексеевна Носкович (1911-1995) - художник-иллюстратор.
12 книг с иллюстрациями Нины Носкович переиздано в нашем издательстве.
Очень светлые, добрые они у художницы, хотя судьба ее была трудной, даже трагической. Публикуем отрывок из воспоминаний Нины Алексеевны:
"18 января 1937 года был арестован мой муж, Борисов Михаил Натанович. За несколько дней до ареста он сказал мне, что видел в черном списке в отделе кадров свою фамилию. Шли аресты. Свет в окнах квартир гас, и люди исчезали. Знакомые, встречаясь на улицах с родственниками арестованных, старались их не заметить и не поздороваться. Люди были объяты страхом за свою дальнейшую судьбу, было непонятно, почему и за что пострадали исчезнувшие. Газеты были полны призывов выкорчевать с корнем «изменников родины».
Ночью 18 января раздался телефонный звонок из дома родителей мужа, и чужой мужской голос предложил мужу срочно приехать, так как отец его заболел. Муж мой все понял. Уходя, он сказал: «Я скоро вернусь, это недоразумение». Все уходящие во тьму говорили так, но почти никого и никогда после этого ухода никто не видел и ничего не мог о них узнать. В Большом доме у справочного окна стояла очередь женщин. Некоторым говорили: "Десять лет без права переписки". Как выяснилось позже, это было условное обозначение: «расстрелян». А ведь все это были честные и добросовестные люди, много трудившиеся на своих постах. Теперь они назывались «враги народа» или «изменники родины». Впоследствии выяснилось, что каждому сочинялось его преступление: шпионаж, взрыв завода, покушение на жизнь кого-нибудь из Политбюро. Пытали, чтобы вынудить признание в несовершенных преступлениях и подпись под протоколом допроса. Большая часть этих людей исчезла навсегда.
То же самое произошло и с моим мужем. Подчас я думаю, что, может быть, муж мой сознательно предпочел расстрел от отвращения ко всему творящемуся беззаконию. Я бы, наверное, поступила так. Арест его произошел через несколько дней после Нового года. А Новый 37-й страшный год мы встретили, выпив вместе по бокалу вина в ванной, где мылся муж, - было не до встреч. Горестным и страшным годом стал для нас обоих 37-й. Никто из нас не знал ужасных подробностей происходившего за стенами Большого дома. Раза два звонил следователь, разрешал передачу. Один раз я получила по почте записку от мужа - строчек пять на странном обрывке какого-то бланка: дескать, все нормально, не беспокойся.
Я поехала в Москву, разыскала знаменитого адвоката, наивно предполагая, что будет нормальный суд. Адвоката я нашла, но, когда я обратилась к нему, он на меня даже не посмотрел и быстро и невежливо исчез. Видимо, был хорошо информирован. А мы-то верили, что это ошибка и все войдет в норму.
Мужу моему в то время было 25 лет. Это был очень способный человек. Будучи очень молодым, он возглавлял конструкторский отдел завода, и его собирались вместе с заведующим производством (с той же судьбой) послать в Италию в командировку и даже учили итальянскому языку.
Мы подружились в школе и очень любили друг друга - жизнь без этого человека казалась мне бессмысленной и никчемной.
В июне 1937 года меня пригласили в милицию и взяли подписку о невыезде.
Я много писала мужу в тюрьму и в одном письме написала, что трагично, что нет у нас сына. И только потом поняла, что он мог это понять как предупреждение, а я ведь ничего не знала и не предвидела.
Отца и мать его выслали из Ленинграда в Бухару, где они и умерли в ссылке. Узнать о них я ничего не успела, так как сама попала в тюрьму.
Ночью меня привезли из Пушкина, где я в это время была, в город, сделали в квартире обыск и сказали: собирайтесь. Один из охраны сказал: -Берите побольше вещей, вы едете надолго'.
Акция по изоляции «членов семьи» прошла очень оперативно, за три дня сентября, все дамы были собраны и отвезены в Арсенальную тюрьму и заперты в тесную камеру, бывшую недавно клубом. Мест в тюрьме не хватало.
Первую тюремную ночь я проспала на грязных жестких нарах как убитая, на редкость спокойно, поняв неизбежность и неотвратимость случившегося. Двух-трех дней хватило, чтобы понять, что скоро отсюда не выберешься и что вообще происходит. Пока это не случится с нами, мы не понимаем, что же все-таки делается, и об этом не думаем. До сих пор встречаются люди, современники страшных событий тридцатых-сороковых годов, которые утверждают, что зря не сажают в тюрьму.
Сюда, в Арсенальную тюрьму, были привезены жены «врагов народа» - партийных работников, директоров заводов, инженеров и других интеллигентных людей, - видимо, жены расстрелянных. Некоторые были арестованы дома, других по телефону вызывали в ЖАКТ: «Зайдите на пять минут». Стояли теплые сентябрьские дни, и женщина, заперев детей, в легком халатике и тапочках приходила в ЖАКТ. Домой она уже не возвращалась, ее ждали и увозили, в чем была. Зачем? Чтобы не толпились в очередях у тюрьмы, ничего никому не рассказывали и не досаждали властям требованием разрешения следовать за мужем, наивно веря в приговор «десять лет без права переписки». Оставленных детей или брали родственники, или они отправлялись в детские дома.
Камора - так говорят в тюрьме - все наполнялась. Уже трудно было найти место, где сесть, и тяжело дышалось.
Жен иногда вызывали на допрос. Допросы были формальными, без всякого насилия: «Знали ли вы о контрреволюционной деятельности вашего мужа?» - «Нет, не знала, так как таковой не было». Меня вызывали дважды. Дважды запротоколировали, что я ничего не знала и знать было нечего. Когда я спросила следователя, что же будет дальше, он сказал: «Будем судить». - «За что же?» - «Вы могли знать». - «Вы предполагаете, - сказала я, - что я могу украсть ваш кошелек, можно ли меня судить за кражу?» Снимавший допрос очень рассердился и тут же отправил меня в камеру. В другой раз на этот же вопрос: «За что?» - он ответил: «Мы вас спасаем от народного гнева».
Прошло недели две, и выяснилось, что нас действительно судили. Судила «тройка» заочно, не видя нас и не имея никаких оснований для суда. Нас выстроили в очередь в тюремном коридоре перед комнатой, где за столом, покрытым красной тряпкой, сидели какие-то люди. Перед ними стопка узеньких бумажек, напечатанных в типографии, и список. Бумажка поделена пополам, на ней: «слушали, постановили». Такая-то как член семьи такого-то, осужденного по 58-й статье УК осуждена на пять или восемь лет (кто как, по какой причине пять, по какой восемь - неизвестно) пребывания в лагерях Сибири (Нарым).
Пока я стояла в очереди, какой-то тюремный служащий спросил меня, почему я здесь. Я ответила. «А с ним что?» - «Десять лет без права переписки». Спокойным бытовым тоном этот человек сказал: «Ну, шлепнули, наверное». Я подписала себе пять лет и отправилась в камеру.
Ни газет, ни книг, ни работы для нас не было. Сидели и недоумевали, почему пять, почему восемь, и ждали. Поутру мыли пол «вдоль и поперек обоим рукам», как настаивала тюремщица. Потом завтрак - пайка и «чай»... Первые дни никто не ел тюремную пищу, но другой не было - стали есть. Меня поразила верность традиции. Упомянутые Достоевским в «Записках из мертвого дома» редкие листья капусты, рыбные кости и вода - тот же рецепт современной баланды, один к одному. Приближался ноябрь. Естественно, нельзя в городе держать в праздники такую скверну, как мы, - предстоял этап."
Полностью воспоминания Нины Носкович можно прочитать здесь:
Книги:
В серии "Любимая мамина книжка" уже вышли такие книги:
Ждем из типографии (скоро в продаже)
Объем книг от 16 до 20 страниц, все издания выходят в мягкой обложке.