Монах Варнава "Маленькие рассказы".
Православие, вера, религия
КРЕСТ И СМЕРЧ
Возвращалась старушка со своего дальнего огорода. С тяжело груженным плодами велосипедом. Было это в Белоруссии.
Точней, в Брестской области. Где издавна существует давняя благочестивая традиция ставить на распутьях и возле полей — кресты. Высокие. Метра по три, а то и четыре.
Чтобы селянам можно было помолиться Богу перед началом сева и жатвы.
И вообще испросить благословение на ежедневный труд.
А прохожим — на свой близкий иль дальний путь.
У старушки он был простым и знакомым.
Прошла она по шаткому мосту через ручей.
Миновала луг, где паслись коровы.
Вышла по знакомой тропинке на поле.
Оглянулась, точно почувствовав что-то неладное.
И…
«Господи, помилуй!»
Прямо не нее, вырастая на глазах надвигался, уходящий крутящимся черным столбом под самое небо — смерч.
Что делать?
До села уже не успеть.
Прятаться негде.
Счастье, что совсем рядом стоял крест.
За небольшой аккуратной оградкой.
С венчиком из полевых свежих цветов…
Бросилась к нему старушка.
Позабыла от страха даже освободиться от мешавшего ей спасаться велосипеда.
Вбежала за ограду.
Только тут опустила на землю велосипед.
Обняла, что было сил, крест.
И тут налетел смерч.
Как он ревел…
Как рвал, унося с собой, все вокруг!
Но вот ведь чудо — прорваться через низкую деревянную оградку, как ни старался, не мог…
Осмелела старушка, видя это.
Взглянула наверх.
А там…
Высоко-высоко кружатся над землей — камни, коровы, пыль, деревья, вырванные с корнями, кусты…
И все это — над крестом.
А на нем самом — даже цветочный венчик не пошелохнулся!
Промчался смертельный смерч.
Будто его и не было.
Пришла понемногу в себя старушка.
Поцеловала крест.
Подняла велосипед.
И покатила его по дорожке.
Спеша в село.
Рассказывать всем, как она только что спаслась.
И что с ней сейчас было…
«НЕПРОБИВАЕМАЯ» ЗАЩИТА
Борис — теперь, правда, у него совсем другое имя, долгое время профессионально занимался боями без правил.
Сначала, как непобедимый, с непробиваемой защитой, боец.
Затем — в качестве тренера.
На его показательно-образцовые — для примера обучаемой им молодежи — поединки собирались целые толпы народа.
Заключались пари.
Причем, с очень высокими, ставками.
И вообще все шло, как на настоящих соревнованиях.
С той лишь разницей, что против него одного выходило сразу несколько человек.
Да не каких-то там новичков.
А из числа опытных и жестоких бойцов.
Удары — один страшнее другого — сыпались на Бориса, словно из рога изобилия.
Но его защита была неуязвимой.
Словно не замечая всех этих ударов и даже не чувствуя боли, он повергал одного за другим соперников, неизменно выходя победителем.
Но и такой славы было ему недостаточно.
Время от времени он показывал то, во что, не видя этого собственными глазами, трудно было поверить.
Разгонялся и — со всего разбега — бил, что есть сил, по бетонной стене.
Ногами…
Руками…
Непонятно было, и как только выдерживали, не ломались его кости.
Люди спрашивали его об этом.
А он лишь самодовольно усмехался в ответ.
Гордость переполняла его тогда.
К счастью, как это он признал сам — но гораздо позже, потом — были в его жизни и другие минуты.
Когда он оставался наедине со своим лучшим другом.
Глубоко верующим, добрым человеком.
Борис, привыкший все измерять меркой силы и зла, сам не понимал, почему его так тянет к нему.
И почему он слушает всё то, что тот говорит ему о вере и Боге.
Наконец, они вместе пришли в храм.
Борис решил принять святое крещение.
Теперь ему оставалось только самому подойти к священнику.
А подойти… он никак не мог.
Какая-то сила не подпускала его.
Мешала…
Крутила…
И этого он никак не мог понять.
Разве может хоть что-то мешать ему, непобедимому, человеку.
Однако мешало.
Тогда он помолился, как советовал друг.
Приложил гораздо больше старания, чем когда мчался на стены.
И однажды сумел-таки подойти…
Высказал свое желание креститься.
Батюшка, как это положено, провел огласительные беседы.
Крестил его.
И на вопрос: можно ли для поддержания здоровой формы продолжать занятия спортом, услышал.
Да, можно.
Но только без прежней жестокости.
И любого проявления зла.
Что Борис и решил сделать.
Правда, еще не зная — как…
В узком кругу, без толп народа, он надел перчатки и — просто, чтобы размяться — вышел на поединок со своими учениками.
Вышел.
Не узнал своих рук и ног.
Которые неожиданно сделались непослушными.
Испытал страшную боль от первых же пропущенных — прежде он даже не обратил бы на них внимания — ударов.
И понял, что его «непробиваемая» доселе защита — пробита…
И кем — почти что еще не обученными новичками!
— Почему? — спросил он потом у священника.
— Все очень просто, — ответил ему тот. — Та самая темная сила: один бес, а может, и больше, которые до этого были с тобой, всячески укрепляя твою гордыню, жестокость, то есть, не любовь к ближнему, сребролюбие — ибо ты неплохо сам зарабатывал на всем этом, верно? — после твоего крещения перестали тебе помогать!
— А ведь и правда! — так и ахнул Борис. — Я всегда чувствовал, что мне помогает кто-то…
— Да, и не только тебе, — подтвердил священник. — Но, к сожалению, многим другим людям в самых различных не угодных Богу делах…
— Так вот оно что…
Узнав обо всем, Борис, на собственном опыте, еще больше укрепился в вере.
Обдумал все хорошенько.
Испросил у священника благословение.
И уехал в далекий монастырь.
Вот почему у него теперь совершенно другое имя…
БРЕВНО И СУЧОК
Шли по дороге бревно и сучок.
Бревно — длинной, толстое.
А сучок — ма-аленький!
Еле-еле за ним поспевает.
Шли они шли.
И дошли до человека, который любил осуждать.
Правых.
И виноватых.
Всех!
Посмеялся он и над ними.
Бревно за то, что слишком большое.
А сучок, что очень уж маленький.
И что они вообще зря вместе ходят!
Одно слово — не пара!
Проводил их осуждающим взглядом.
И пошли они дальше.
Только теперь большим был сучок.
А бревно — совсем маленьким.
Не понял человек, что это вдруг с ними случилось.
Да, к счастью, верующие люди поблизости оказались.
Узнали они, в чем дело.
И посоветовали ему прочитать Евангелие.
Так бы к нему этот человек даже не притронулся.
Но тут такой интерес его взял…
И даже страх.
Ведь можно сказать — сам, лично увидел чудо!
Взял он Евангелие.
Благо, времена такие настали, что его без опасений в любом храме можно было купить.
Начал читать.
Дошел до притчи о том, что осуждающие других видят сучок в глазу другого человека, не замечая в своем собственном — даже бревна!
Все понял.
Совсем по-иному взглянул на дорогу.
И снова пошли по ней — большое бревно и маленький, еще меньше, чем был раньше, уже незаметный сучок.
Как оно, собственно, и положено!
ЛЕКАРСТВА ДЛЯ ДУШИ
Пенсионер Крапивин так часто и долго болел, что уже просто жить не мог без лекарств.
И давно уже унывал от этого…
Казалось бы не самый удачный пример для духовного назидания.
Но именно это помогло ему прийти к вере.
Произошло это так.
Долгое время Крапивин не мог понять, почему так любящий нас Бог попускает людям болезни, страдания, да и другие потери и скорби?
Ведь не только ему одному плохо.
Но и вокруг что творится!
Собственно, это и мешало ему принять святое крещение.
Хотя и подумывал об этом неоднократно.
Но вот заболел он однажды очередной болезнью.
Да такой, что понял: дальше уже никак нельзя.
А что если действительно всё то, что говорят и пишут (даже ученые!) о Боге — правда?
Во-первых, страшно.
Еще бы — уйти после смерти в ад.
Мало, что ли, при жизни мучился?
Так еще — и навечно!
А, во-вторых, говорят, что все это полезно не только для души.
Но и для тела!
Что на том этапе для него было особенно важно.
Поехал он прямо из больницы в ближайший в храм.
Объяснил священнику, что и как.
Не умолчал и о своих давних сомнениях.
И тот, во время огласительных бесед , видя, что может лучше всего помочь заблудившимся в трех соснах своего разума человеку понять причину его ошибочных рассуждений, спросил:
— Вот вы принимаете таблетки?
— Да! — сразу же оживился Крапивин.
Ведь его, как любого больного человека, хлебом не корми, дай только поговорить о своих болезнях!
А батюшка продолжал:
— Иной раз жгучие, горькие… А еще терпите боль при уколах, неприятные ощущения во время капельниц, процедур…
— Да! Да!
— А зачем?
— Как это зачем? — даже удивился наивности такого вопроса Крапивин. — Чтобы выздороветь!
— Правильно, — согласился священник. — Вот так и тут. Только речь идет не о телесном, то есть, временном, здоровье, а о духовном — вечном!
Разом все понял Крапивин.
Ведь до того, как стать инвалидом, директором овощной базы работал.
Где быстро соображать приходилось.
Что, кому и куда.
И чтоб то, что осталось не пропало.
Просиял.
И стал после этого жить, с одинаковым пониманием, как из руки Божией, принимая болезни и радости, как горькие и сладкие лекарства, только уже — для души!
ПРИОТКРЫТАЯ ТАЙНА
Семинарист С. (теперь он уже священник, известный, как чрезвычайно выдержанный и осторожный батюшка), учась на 2-м курсе семинарии, когда проходят тему Евхаристии , неожиданно для самого себя, засомневался в том, что касается Пресуществления хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы.
Нет, умом и сердцем он понимал, что так все оно и есть.
Не может не быть.
То есть, верил.
Но, как говорится:
И все же…
Все же…
Все же…
Сомнения были.
До тех пор, пока он не приехал домой на каникулы.
Пришел, по обыкновению, в воскресный день в храм.
Стал помогал в алтаре священнику, выполняя пономарские обязанности.
И всю службу продолжал думать о том, что начало мучить его еще в семинарских стенах.
То есть: как, что, почему?..
Понимая, что ему, как православному человеку, никак нельзя не то, чтобы сомневаться, но даже думать об этом, ибо все исчерпывающе сказано Самим Христом в Евангелии и истолковано святыми Учителями Церкви, он, как мог, отгонял от себя назойливые мысли.
Это была поистине напряженнейшая внутренняя борьба.
Духовная брань.
Но вот священник вынес Чашу.
Он встал рядом с ним — с красным платом.
Чтобы тщательно отирать им губы людей после святого причастия.
И вдруг…
Батюшка чуть склонился, чтобы причастить ребенка.
Взгляд семинариста упал на хорошо теперь видимую ему Чашу.
И он ясно увидел в ней — куски мяса и кровь…
То есть, Тело и Кровь Христовы.
С. читал в духовных книгах, что такое бывает в исключительных случаях — для укрепления веры.
Но чтобы такое случилось с ним?!
Поэтому самой первой, да и второй его мыслью было:
«Что это со мной — прелесть? Как может простой и тем более, такой грешный, как я, человек видеть Это?!»
Мысленно он принялся отгонять от себя все увиденное.
День…
Два…
Три…
Так что тяжелая духовная брань, только уже по другому поводу, продолжалась до самого возвращения в семинарию.
Здесь С. на первой же исповеди покаялся своему духовнику сразу в двух грехах: своих сомнениях и прелести.
К счастью, духовник был опытным батюшкой.
Он успокоил семинариста.
Сказал, что это было вразумление, милость Божия.
Приоткрывшего ему величайшую тайну.
Которая единым разом разрушила все его, даже малейшие сомнения.
Как оказалось впоследствии:
Однажды.
И — на всю жизнь.
СЛАДКАЯ ГОРЕЧЬ
Наступил очередной Новый год.
Не помню уже, какой по счету.
Да и важно ли это?
Ведь годы приходят и уходят.
Это Вечность навсегда остается.
В монастыре, за темными окнами, в кельях, освещенных лишь лампадами да изредка — свечкой, молились монахи.
О спасении своей души.
Душ родных и близких людей.
Знакомых и незнакомых.
Города, на окраине которого располагался монастырь.
Страны.
И, наконец, всего мира.
В домах напротив монастыря, наоборот — ярко горел свет.
Всеми цветами радуги переливались гирлянды.
То тут, то там слышались возбужденные, подвыпившие голоса.
Грохотали ружейные выстрелы.
В небо, треща, взмывали и под восторженные крики рассыпались букетами праздничные ракеты.
В Православной стране, где, когда она была еще государством, в это время запрещались все увеселительные мероприятия, закрывались театры и другие зрелищные места, словно забыли, что идет Рождественский пост…
И вот что подумалось, а затем и облеклось в стихотворную форму при виде всего этого:
Тот Новый год, на радость сатане,
В разгар поста в России отмечали.
И знаете, что увидалось мне,
Когда свое куранты отстучали?
Веселье, танцы, смех, вино рекой!
А за окном, изрядно запотелым,
Душа страны с протянутой рукой
Стоит перед ее заблудшим телом...
Долго к этому стихотворению не удавалось подобрать подходящего названия.
Но, наконец, пришло на ум и оно:
«Сладкая горечь»!..
НЕИЗВЕСТНЫЙ ПЕВЕЦ
Каюсь!
Если от волнения скажу что не то или не так…
Но постараюсь начать по порядку.
Сегодня уже нет той давней традиции, которая существовала в первые века христианства.
Когда кающийся выходил на амвон и громко, перед всем народом в храме, называл все свои грехи.
В первую очередь — самые тяжкие.
Теперь, наоборот, чтец, в то время, когда священник исповедует кающихся, громко читает, чтобы не было слышно ни одного слова…
И вдруг на всю страну, прозвучало — громко, звонко, с надрывом и болью, как умел это делать он:
«Каюсь!»
Это был Александр Барыкин.
Исполнявший со сцены Кремлевского Дворца песню на стихи, которые, уж признаюсь читателю, я сам, после тяжкого греха, писал на коленях…
Каюсь…
Ровно 10 лет назад, протоиерей Олег Богданов, благодаря которому вышла самая первая книга моих «взрослых» стихов «Плач по России», сообщил мне из Набережных Челнов, что подарил эту книгу Александру Барыкину, написавшему на них несколько своих песен.
И дал номер его телефона.
Я, разумеется, позвонил.
В трубке, к моему удивлению, послышался неожиданно тихий, едва слышимый, и хрипловатый (я ведь привык к звучным и громким песням Барыкина) голос.
Так мы познакомились.
И вскоре стали друзьями .
А тогда он пригласил меня на свое выступление в концертном зале Храма Христа Спасителя…
И сказал, что там подарит мне свой новый диск «Молись, дитя!» , в который вошли три песни на мои стихи.
Я сказал, что он может использовать также и другие мои стихотворения.
Но Александр умел быть вежливо-категоричным.
— Я не умею писать музыку на готовые тексты, — возразил он. — Исключения очень редкие. Если слова, как бы, сами становятся песней. Точнее, когда в этом помогает сам Бог! Как вот и в нашем случае — кажется, получилось…
Получилось, да так, что я сам был свидетелем того, как слушая одну из этих песен «Каюсь» — плакали, да что плакали — рыдали — люди.
Православные…
Мусульмане…
И вообще далекие от любой веры…
А сам Александр однажды признался, что это — самая лучшая песня, которую он написал и исполнил в своей жизни.
— А как же «Букет» на стихи великого Николая Рубцова? — с недоумением уточнил я.
— Ну, то совсем другое… — задумчиво покачал головой он и уклонился от прямого ответа.
Каюсь…
Потом была наша первая встреча у него дома.
Он тогда очень строго постился и подолгу молился.
И я, привыкший видеть на телеэкране совсем другого Барыкина, был просто радостно поражен этому.
Тем, что вижу перед собой совершенно незнакомого мне певца.
А для него само собой разумеющимся было — каждое воскресенье и на церковные праздники ходить в храм.
Выстаивать все службы.
Исповедоваться.
Причащаться.
Правда порой, старая волна рок музыки относила его в сторону.
И на очередной мой звонок-поздравление с церковным праздником, он с удивлением спрашивал:
— Да? А с каким?
И, помолчав, с огорчением признавался:
— Надо же… Опять ушел на страну далече…
А потом опять возвращался на духовную родину.
С каждым разом все надольше, прочнее.
Каюсь…
Бывали между нами и размолвки.
Точнее, только одна.
Во время которой, чтобы, по его мудрому решению, (зная мой, да и свой вспыльчивый характер), нам не расстаться вконец, мы общались исключительно при помощи смс-сообщений.
Это случилось после того, как он, пригласив известнейших рок-музыкантов страны, записал в студии песню на мои стихи:
Русь моя, Россия,
Испокон веков…
С припевом:
Русь моя, Россия,
Родина моя…
Это был тот случай, когда столкнулись две несовместимые вещи: стихи на духовную тему и рок-музыка.
И разряда молнии было не миновать.
Сам Александр спел свой куплет так, что и придумать нельзя лучше.
А вот остальные…
Не в силах изменить манеры своего пения они так исказили некоторые слова, что те стали близки к кощунству для уха православного человека.
И в конце песни с полминуты, под рожок, вообще слышалось нечто похожее на языческое камлание…
Саша в этом, пусть и не сразу, но был тоже согласен со мной.
Но не мог, особенно поначалу, и не защищать интересов своих музыкальных коллег.
«Ведь они же старались изо всех сил и сделали все, что смогли! Тоже радели о России!» — с болью в голосе теперь уже не пел, а говорил он.
Каюсь…
После этого, к счастью, очень короткого перерыва, наши дружеские отношения стали еще более крепкими.
Он с присущей ему горячностью планировал переиздать диск «Молись, дитя» и дать мне много…
Очень много экземпляров.
Разумеется, так же, как это намечал сделать и он, для раздарки.
Но неожиданно позвонил протоиерей Олег и сказал:
— Александр Барыкин в реанимации. Что-то с сердцем. Молись…
Сколько же священников и монахов…
Сколько православных мирян молилось о нем тогда!
Я тут же, через всех знакомых и незнакомых мне людей, принялся разузнавать — где он и что с ним.
И облегчением узнал, что у него только микроинфаркт.
То есть, не совсем безнадежное дело.
Дал смс-сообщение:
«Как только придешь в себя — отзовись!»
И вскоре услышал его голос.
Он слабо еще говорил, что как только выпишется из больницы, сразу же и надолго поедет к себе домой.
Приглашал, как всегда, к себе.
А потом просто начал засыпать меня длинными смсками с сочиненными прямо в больничной палате стихами.
Почти в каждом в них он каялся, радовался вновь подаренной ему Господом жизни и говорил о Боге…
О том, что без Него все — ничто!
Это была самая настоящая поэзия.
И — как жаль, что в спокойной уверенности, что потом всё это, при встрече, возьму у него в письменном виде, я стер их из памяти телефона, загруженного уже так, что он мог не принять новых сообщений.
И не переписал их перед этим сам…
Каюсь…
Потому что вскоре, позвонив ему, я услышал его голос не на фоне тишины его дачного дома, а под перестук вагонных колес.
— Как! Ты в дороге?! — только и ахнул я.
И услышал:
— А что же мне остается? Ведь для того, чтобы писать и выпускать главное, в том числе и диск «Молись, дитя», нужно давать концерты, выступать по телевизору и обслуживать корпоративные вечеринки. К тому же мне надо думать о тех, кто работает вместе со мной… И, кто ждет от меня помощи…
То есть, до последнего он думал о Главном и о материально зависимых от него людях.
А потом был звонок от еще одного моего друга, который был тоже хорошо знаком с Александром Барыкиным.
Голосом, сразу не предвещавшим ничего хорошего, он трудно и долго произнес:
— Только что в интернете сообщили: умер Александр Барыкин.
Царство тебе Небесное, Саша!
Каюсь!
От врачей, а также от близких родственников умерших людей, я слышал, что, каким бы тяжелым ни был больной, — в последние часы или мгновения (кому уж как сподобит Господь) у него внезапно начинается облегчение и просветление.
Даже глухие иногда начинают слышать.
А немые говорить.
Конечно, такое случается не со всеми…
А по особому Промыслу Божьему.
Но, так или иначе, каждому, кто еще может (или даже уже не может!) покаяться перед смертью, Бог дает этот последний спасительный шанс.
А также читал, что святые говорили: кто призовет в самое последнее мгновение имя Иисуса Христа или Пресвятой Богородицы, тот и будет с ними навечно.
Как же бы я хотел, чтобы это было и с Александром Барыкиным.
Чтобы в самое последнее мгновение жизни — говорить он тогда, конечно уже не мог — он смог хотя бы мысленно произнести одно только слово из, действительно, самой лучшей его песни:
«Каюсь…»
ТРОПА БОГОРОДИЦЫ
Квартировал я одно время у одной русской — то есть, истинно православной — женщины.
В весьма преклонных годах.
Марии Семеновны …
По вечерам, после очередной всенощной службы, мы с ней нередко беседовали за чаем.
На самые разные духовные темы.
Затем, несмотря на то, что уже простояла без малого три часа на своих больных ногах в храме, она удалялась в свою крошечную комнатку — большая была предоставлена мне, по давнему неуклонному русскому правилу: «Все лучшее — гостю!»
Где долго читала вечернее правило.
Если на следующий день причащалась — последование ко святому причащению, со всеми положенными молитвами.
И чуть слышно пела акафисты.
Меня всегда поражало: где эта хрупкая старушка черпает для всего этого силы.
А главное — откуда в ней такая крепкая вера.
И на мой вопрос — так откуда, она не сразу, но все же однажды ответила:
— С детства.
И вот что мне рассказала.
Бабушка Марии Семеновны — имя ее, в отличие от каждой детали удивительного случая, произошедшего с ней еще до начала войны, к сожалению, не удержалось в памяти — была верующим, несмотря на страшные гонения тех лет, человеком.
Как верующую ее судили и, после отбывания срока наказания, отправили жить на поселение в строго определенное место.
Маленькую деревню, затерянную в российских лесах и полях.
Где она каждую неделю должна была ходить в город и отмечаться, что никуда не девалась.
И вот как-то раз собралась она идти.
Старшие дети — а она не одна, еще и с детьми жила — стали ее отговаривать.
— Матушка, непогода, наверное, будет. Осталась бы дома!..
Дорога-то ведь через поле.
Далеко ль до беды?
Но, чтобы опять «не сиротить» детей, отдавая их на временное попечение родственникам, — она, перекрестилась на иконы, предала себя, как всегда и во всем в волю Божию.
И пошла.
До города добралась, как теперь говорят «без проблем», то есть — благополучно.
Хотя небо все хмурилось, хмурилось, грозя близкой метелью, если не сильным бураном.
Отметилась.
Зашла к дальним родственникам, у которых и жили детки, пока она сидела в тюрьме, а после мытарилась в лагерях.
Попила чайку.
Отогрелась.
И от мороза, и от еще более страшного холода, которым каждый раз обжигало ее в кабинете управляющего по делам религии.
Точней, по борьбе с религией…
Собралась в обратный путь.
А родственники тоже стали ее отговаривать.
— Куда ты? В такую погоду хозяин собаку из дома не выпустит! Да еще на ночь глядя…
Но как она могла оставить на ночь одних детей?
Которые, она хорошо это знала, наверняка не уснут, пока не вернется мать.
К тому же гостинчиков в городе, как всегда, для них набрала.
Родственники, даром что дальние, а как на деле, так оказалось, ближе самых близких — добавили к ним, что смогли.
Она снова перекрестилась на святые иконы.
Вручила себя – и тело, и душу — Богу.
И пошла.
В городе еще ничего было.
Дома хоть от ветра заслоняли.
Да было видно, куда идти.
Но в поле…
Метель, словно дожидалась ее здесь.
Только тогда разыгралась.
И, словно сорвавшийся с цепи бешеный пес, сразу же превратилась в настоящий буран!
Идет она через поле.
Дорога быстро исчезла, изгладилась, становясь единым целым со всем остальным пространством.
Снег — целыми пригоршнями в лицо.
Залепляет глаза, слепит.
Ветер упирается в грудь, так и норовит сбить с ног.
А упадешь — не встанешь.
К тому же, почти дочерна стемнело.
Неужели, и правда, погибать придется?..
Может, следовало прислушаться к советам детей и родственников?
Но как… как она не могла пойти…
И не вернуться сразу?
Нет, совесть ее была чиста.
А с чистой совестью, как она хорошо знала от предков, молитва не может быть не услышана Богом.
Тем более, от гонимого за веру и погибающего человека.
Взмолилась она, что есть сил.
Призвала на помощь Пресвятую Богородицу.
И… что это?
Снежная стена перед ней вдруг расступилась.
Впереди образовалась узкая, но вполне проходимая дорожка.
Ступила она на нее.
А та — ко всему, еще твердая!
Сделала по ней шаг…
Другой…
Вокруг с ревом и свистом сшибаются огромные снежные клочья.
Слева и справа – белые в темноте стены.
И посередине — тропинка.
А она идет по ней.
Все понимает.
Только плачет.
И уже не просит помощи о спасении, а без устали благодарит и благодарит Пресвятую Богородицу.
Так шла она, шла, и вышла к самой деревне.
А затем и вошла в свой дом.
Где действительно ждали ее, готовые не ложиться хоть до утра дети…
…— Ну как после этого не поверить? — закончив рассказ, спросила Мария Семеновна. — Да и не только после этого, рассказанного мне самой бабушкой чуда, а вообще, в самом детстве живя вместе с ней…
И действительно — как?