Болезнь куклы.

…Убирала подальше сломанный Дэном паровозик, и почему-то вспомнился мой детский игровой уголок, заботливо устроенный бабушкой в нашей старой квартире, в гостиной. Чего там только не было! кукольная мебель и кухня, фарфоровые сервизы, всевозможные наборы – всё как настоящее, многое ещё из Германии. Шикарные куклы, штук 12, – от длинноволосой красавицы ростом почти с меня - с русыми волосами, в каком-то этническом, бело-синем с бахромой, платье и красных кожаных сапожках, до крошечного целлулоидного пупсика – он был литой, руки-ноги неподвижно спаяны с тельцем, и к нему прилагалась ванночка; я такие «неподвижные» игрушки не любила, но бедняжку было жаль, и он занял своё место в семье… В уголке я играла редко - лишь когда болела, в обычное же время мне было просто некогда (…«Драмкружок, кружок по фото, Хоркружок — мне петь охота, За кружок по рисованью Тоже все голосовали…»), и всегда-то у меня там был порядок не по-детски идеальный – чисто, и обязательно выстроена какая-нибудь идиллическая мизансцена: все «дети» спят в своих кроватках, или рассажены за накрытым обеденным столом, или играют.

На каждый праздник в числе тьмы гостей к нам приезжали мои троюродные сёстры, и эти набеги надолго повергали меня в шок (и не только меня). По законам гостеприимства я обязана была предоставить в их распоряжение всё, чем владела, весь игровой арсенал. Конечно, кое-что предусмотрительно убиралось бабушкой в кладовку, и на поругание оставались наименее ценные для общества экземпляры, но мне было жалко всё и всех (я вообще жадновата, когда дело касается моих личных вещей). Первое, что делали сёстры – это быстро раздевали донага всех кукол; вообще у них были какие-то странные игры: всех раздеть, с треском напялить кукольное платье на плюшевого медведя, а голую куклу обмотать одеялом, потом - стрижка кукол, рисование на их пластиковых телах и руках татуировок… В один прекрасный день (кажется, это был бабушкин день рождения, 28 апреля) всё закончилось страшным скандалом: в полутёмном коридоре кудрявая тихая девочка в бантах и алом вельветовом платье с кружевным жабо молча и мощно надавала по шее двум своим не по годам увесистым сёстрам, и их перестали привозить и на праздники, и вообще. Правда, продолжали исправно передавать им мою одежду, из которой я стремительно быстро вырастала.

Вот почему-то всё это как-то ассоциируется с болезнями, которыми я страдала ровно до того времени, пока папа - тренер по плаванию – не отвёл меня в бассейн, т.е. лет до шести. Потом мне, чтобы заболеть, надо было постараться. Например, кататься на горке до обморока, до покрытых ледяной коркой спинозадницоколеней, до вкуса ржавчины во рту от проглоченного сырого морозного воздуха и от радостных воплей. Варежки были мокры насквозь, шапка сразу после чинного выхода из дома затерялась где-то в карманах, в волосах тоже лёд. В таком виде я являлась домой, и мама с порога начинала меня лечить. Ночью меня обычно накрывало: отчётливо помню, как всё тело заливал жар, и я лежала, боясь пошевелиться, чтобы ненароком не закашляться – тогда мама встанет и продолжит лечение уже более жёсткими методами в виде полосканий какой-нибудь гадостью и закапывания в нос едкого сока алоэ, которое я никак не могла извести. Утром, конечно, ни в какую школу я не шла, а лежала с градусниками во всех отверстиях, а на крышке пианино выстраивался целый арсенал лекарств и графин с клюквенным морсом. Впрочем, от занятий музыкой болезнь ни в коем случае не освобождала, а наоборот – мама считала, что надо пользоваться свободным временем и совершенствоваться в гаммах, этюдах, сонатинах и вариациях.

Следующее воспоминание, сцепленное с болезнью, - аппендицит, больница, перитонит. Мне 14 лет, и ко мне на мотоцикле из Москвы приехал мальчик Серёжа, с которым познакомились в летнем лагере в Евпатории, и я, отнюдь не пылая к нему взаимными чувствами, уже с неделю прилежно водила его по достопримечательностям нашего города, не обращая внимания на боль в правом боку и жар. Когда родители мальчика, объявившие его в розыск, наконец, его разыскали и вытребовали домой, меня уже прооперировали. Перед этим мама вызвала старенького дежурного врача, который, осмотрев меня, радостно воскликнул «Да у неё хороший грипп!» (это в августе-то). И родители с температурой 41 сами повезли меня  районную больницу. В приёмном покое персонал жадно поглощал арбуз, было воскресенье, и пока мама не пригрозила жалобой главврачу, на нас не обращали ровно никакого внимания.

Уже смутно помню, как на каталке меня бегом везли по длинному-длинному коридору, как молоденькая медсестра тупой бритвой зверски выбрила мою чахлую растительность, как, больно согнув и прижав лицом к коленкам, сделали мне спинальную анестезию, на уровне груди натянули белую простынку, и женщина-анестезиолог держала меня сначала за руку, а потом за щёки тёплыми ладонями… Потом посреди операции я проснулась, чувствуя движение в брюшной полости, за что была отчитана хирургом Александром Васильевичем, внушительным, черноволосым, с синими-синими очами, который и спас мне жизнь. Далее реанимация (три дня), вода с лимоном, плачущий дедушка за стеклом, и скучная палата – почему-то меня с моим пограничным возрастом поместили не в детскую, а во взрослую больницу; мало того, все четыре бабушки, занимавшие койку рядом с моей, помирали одна за другой, и за ними приходили санитары, молодые парни в белых халатах и почему-то в обычных чёрных кожаных перчатках. Я довольно быстро начала вставать и ходить, держась за стенку, из бока торчала дренажная трубочка, а вскоре мы подружились с девушкой из соседней палаты, кореянкой; из жалости она ухаживала за мной, а ещё у неё был маленький телевизор и муж-моряк, баловавший нас всякой экзотикой типа ананасов и киви. Помимо этой опеки меня каждый день навещали родители и дедушка, кормили домашненьким из тёплых, укутанных в газеты, банок. На всё про всё ушло больше месяца, и освобождение от физры ещё на полгода!

Следующее крупное столкновение с врачами – это роды, всё никак не решусь про них написать…