Лингвистика измененных состояний сознания
Проблематика измененных состояний сознания была введена великим американским психологом Уильямом Джеймсом. В его базовом определении еще сквозит непосредственное переживание, как это часто бывает у основателей: «наше нормальное бодрствующее сознание, разумное сознание, как мы его называем, – это не более чем один особый тип сознания, в то время как повсюду вокруг него, отделенные от него тончайшей преградой, лежат потенциальные, совсем другие формы сознания. Мы можем прожить жизнь, и не подозревая об их существовании; но стоит применить уместный стимул, и они появятся в мгновение ока и во всей полноте, – определенные типы умонастроения, которые, возможно, где-то могут быть применены и приспособлены».
Дмитрий Спивак – доктор филологических наук из Санкт-Петербурга, основоположник лингвистики измененных состояний сознания в России. Он считает, что измененные состояния сознания – это неотъемлемый компонент нормальной психической деятельности, важнейший резерв человеческой психики. Под катом приведена в сокращении его статья "Филология измененных состояний сознания" (много букв).
«…Исследователи нетрадиционного направления придерживаются по вопросам нормы мнения противоположного мнению большинства. Их общий дух хорошо выражают слова Джеймса, приведенные выше. Конкретные же приемы автору удобнее рассмотреть по данным собственных исследований, проведению и публикации которых он посвятил последние десять лет. В этом исследовании изучалось то, как более двух тысяч человек проходили измененные состояния сознания. По происхождению состояния были естественно возникшими (обычно при жизни и труде в необычных условиях, например в горах, в море, на полюсе); искусственно вызванными (в основном при приеме психоактивных веществ, к примеру, при операционном наркозе); и, наконец, промежуточными (преимущественно при занятиях психотехниками, например, гипнозом или йогой). Основное внимание (по сравнению с физиологией и психологией) уделялось записи речи. Ведь, по тонкому замечанию одного из классиков лингвистики, язык и сознание представляют как бы две стороны одного листа бумаги.
Не следует, впрочем, думать, что в таких разговорниках было что-то экзотическое. Это был тот же русский язык, в общем понятный (как нам понятна речь очень усталого или, скажем, подвыпившего человека). Но логика, лежащая в его основе, была существенно сдвинута, и выражалось это в десятках тонких перестроений, вроде изменений в употреблении падежей, глагольных времен, в структуре предложений. Составить по данным разговорников серию грамматик было уже делом техники. Но это означало, что под поверхностью русского языка скрываются другие – «русский-II», «русский-III» – каждый из которых в определенный момент выныривает на поверхность, чтобы взять на себя мышление и общение. Следовательно, при самых сложных нагрузках сознание не деградирует, а гибко манипулирует разными логиками – своеобразными, однако нормальными для данных условий.
Но это лишь самая общая схема. Ведь глубинных «русских языков» все-таки конечное число, а вариаций, возникающих от того, какова конкретная причина возникновения измененного сознания, темперамент, пол, возраст и десятки других факторов, большинство которых нам пока неизвестны, – бесконечно много. Если обозначить каждый глубинный «язык» чем-то вроде костяшки домино, то любой процесс изменения сознания можно представить определенной последовательностью этих костяшек. И таких партий в домино, которые каждый из нас играет со своим сознанием, необозримо много. В собранном нами материале есть самые причудливые цепочки: одни обходятся узким набором: постоянно повторяемых костяшек, другие на каждом ходу вводят новую костяшку, третьи образуют замысловатые циклы. И за каждой стоят переживания конкретного человека.
Сравнивая цепочки, мы заметили, что многие их отрезки совпадают. Более того, целые группы цепочек представляют собой вариации одной и той же партии. На бумаге она выглядит как цепочка костяшек, во многих местах разветвляющаяся на целый пучок вариантов, но в ключевых точках – особенно в дебюте и эндшпиле – единой.
Поскольку между такими «большими» партиями тоже обнаруживаются схождения, объединение можно продолжить и на них. В результате все цепочки объединяются в схеме, очень напоминающей карту дорог в пересеченной местности.
Но ведь дороги прокладываются в зависимости от рельефа. Скажем, в степи они могут идти как угодно, в горах – по немногим перевалам, а в озере их быть не может. Так, может быть, и человеческое сознание представляет собой нечто вроде поля с довольно сложным рельефом? Тогда сознание отдельного человека можно сравнить с каплей, стряхнутой на это поле в момент рождения. Она может на всю жизнь остаться в той же точке – и человек будет считать, что есть лишь одна норма, – либо она может пропутешествовать под воздействием множества факторов по всему полю – и человек будет переживать то творческие кризисы, то внезапные озарения – тем острее, чем больше этот путь отклонится от наезженной колеи.
Положительно в этой идее что-то есть. В ее пользу говорят наблюдения над речью людей, придерживающихся особо своеобразного образа жизни (скажем, пожилых горцев), либо адептов архаичных психотехник (к примеру, некоторых школ суфизма). При изменении сознания их путь часто проходит по тем зонам поля сознания, где он теоретически вполне возможен, но у обследованных нами обычных городских жителей почему-то не наблюдался. Тогда сознание всех людей едино в потенции, но на практике каждая крупная традиционная культура регламентирует обращение с ним на свой лад. Такой вывод весьма правдоподобен.
Значительно менее объяснимы некоторые процессы, зарегистрированные нами в наиболее труднодоступных зонах поля сознания. Немногочисленные люди, добиравшиеся до них, обычно жаловались на какие-то сбои ритма мышления и общее ощущение подавленности, а наши тесты как бы зашкаливали, регистрируя то разрывы, то немотивированные «перескоки» в цепочках данных. Возникает впечатление, что в этих зонах происходят спонтанные преобразования самого рельефа, возникают трещины и провалы. Если в самой глубине общественного сознания происходят такие массивные сдвиги, то это может объяснять возникновение рада кризисных, внешне несвязанных между собой, процессов в нашем образе жизни и заслуживает серьезного внимания. По-видимому, весьма целесообразной была бы подготовка специалистов, которые спускались бы к этим слоям с целью их внимательного обследования, а в дальнейшем, может быть, и починки. Людей, склонных к такого рода деятельности, можно было бы набрать среди публики типа самодеятельных йогов. Они рождены для в принципе редкого дела – работы со своим сознанием. Но поскольку их способности обществу не нужны, они занимаются этим без толку, на свой страх и риск, и в итоге обычно портят здоровье. Не считая вероятным скорое развертывание этих работ, мы полагаем необходимым подготавливать для них предпосылки. А это прежде всего накопление знаний о том, возникали ли такие проблемы у культур прошлого и как они их решали.
«На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для Государства и общества, созданных цивилизацией, катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир». Да, Блок был прав. В его спокойных словах из пушкинской речи 1921 года отражается первое чувство визионера, покинувшего узкую скорлупу привычного сознания и вышедшего на широкие просторы духа. Следующее чувство, которое часто появлялось у людей, проделавших этот путь, – ощущение слабости нашего бедного языка, не предназначенного для разговора Не этой стихией или хотя бы о ней.
Это второе ощущение ошибочно. По общему мнению ученых мужей древности, которых нельзя упрекнуть в недооценке сложности предмета, говорить о нем можно много и с пользой. Другое дело, что говорить следовало до известного предела, — далее начиналась область сложной и тонкой деятельности, которую греки условно называли учением о безмолвии. При упоминании о нем загорались глаза таких тонких ценителей, как Прокл или Ямвлих. Но они же были бы очень удивлены, если бы мы обратились к безмолвию, не исчерпав возможности речи.
Для этой цели мы предложили особую дисциплину – филологию измененных состояний сознания, введением в проблематику которой послужили несложные наблюдения, о которых говорилось выше. По-видимому, реконструированное по их данным поле сознания представляет собой нечто большее, чем научную фикцию. Иначе прогнозы протекания изменений сознания у конкретных людей, вынесенные на основании его структуры, не оправдывались бы. Между тем, по мнению независимых наблюдателей, они сбывались с удовлетворительной вероятностью. В языке же, как мы помним, поле сознания отражается в виде ряда «глубинных языков». Следовательно, в первую очередь, нашего внимания заслуживают тексты, состоящие из ряда слоев, каждый из которых построен по особенным, только ему присущим правилам.
Задача может представиться схоластической или даже утопичной. Но это не так. Наша культура располагает такими «многослойными» текстами; только в силу ее небрежения они вытеснены на самую периферию. Как правило, это тексты, связанные со сном. Некоторую пищу для размышлений предоставляют даже простенькие колыбельные. Ведь их основная задача − перевести слушателя в измененное состояние сна, или проще говоря, убаюкать его. В гораздо более систематичном виде послойные структуры употребляются в аутотренинге.
Сам метод общеизвестен и, пожалуй, клонится к закату. Что же касается текста, который проходится при его освоении, то он до сих пор не привлекал особого интереса филологов. Между тем, при кажущейся простоте, он весьма любопытен. «(1) Руки тяжелеют и теплеют. (2) Ноги тяжелеют и теплеют. (3) Живот теплеет. (4) Руки тяжелые, теплые. (5) Ноги тяжелые, теплые. (6) Живот теплый. (7) Руки тяжесть... тепло. (8) Ноги... тяжесть... тепло. (9) Живот... тепло». Вот, собственно, и все. Цифры, конечно, читать не нужно: мы их ввели для удобства. Пользуясь ими, мы можем дать наглядную схему текста:
1 2 3
4 5 6
7 8 9
По мере освоения метода мы проходим эту схему строка за строкой, учась вызывать у себя соответствующие ощущения. Но виртуозы этого дела могут заставить зазвучать всю схему сразу (так опытный дирижер, просматривая партитуру, сразу слышит голоса всех инструментов). Главный секрет этой схемы можно заметить, просмотрев любой столбец сверху вниз: в каждой строке говорится то же самое, что и в соседней, но с другой грамматикой.
Иначе говоря, каждая строка составлена по законам некоторого «глубинного языка». Поэтому систематические занятия по схеме и воздействуют на сознание. Конечно, приведенный нами текст не более чем пример, на практике количество и строк, и столбцов может существенно варьироваться. Главное − что до тех пор, пока ведется систематическая работа с «глубинными языками», текст всегда распадается на слои, и поэтому может быть записан в виде таблицы. Но раз эти языки повторяют строение поля сознания, то и структура этой таблицы прямо его отражает (конечно, с преимущественным вниманием к тем зонам поля, с которыми ведется работа). Располагая таблицами такого рода, принятыми определенной культурой, мы дожем только путем их грамматического разбора, не нуждаясь в непосредственном наблюдении, установить строение создавшего эту культуру поля сознания.
Для таких текстов мы предлагаем особый термин – «матричные», и предлагаем считать их особым родом словесности. Дело не в своеобразии их структуры. И в поэзии, и в прозе наберется немало текстов, также густо пронизанных параллелизмами. Дело в их функции, в том, что матричные тексты снимают с речи заклятие произвольности. Ведь если в повседневном состоянии мы скажем или прочтем в книге: «Я засыпаю», то мы сотрясем воздух, получим эстетическое либо познавательное впечатление, но не заснем. Напротив, если в состоянии, измененном прохождением матричного текста, мы внушим себе: «Я засыпаю», то именно это и произойдет. Матричный текст не рассказывает о некотором отрезке реальности, а прямо повторяет всеми своими изгибами ее строение. При правильном чтении мы попадаем в резонанс с этим отрезком реальности и изменяем его. Собственно, текст не читается, он исполняется, сбывается, может быть – творится (в смысле старого выражения «творить молитву»).
Для современной филологии такой предмет непривычен. Тем не менее он имеет свою, весьма долгую и почтенную историю. Не случайно на первых страницах курсов истории языкознания мы традиционно знакомимся с диалогом Платона «Кратил». Главное, что хочет установить ведущий диалог Сократ, – произвольно ли связан язык с реальностью, или между ними существуют прочные связи. Проблематику диалога часто сводят к теории звукоподражания. Между тем она значительно более тонка, а вывод, к которому приходит Сократ, совсем нетривиален. Он склоняется к тому, что в словаре и грамматике существуют некие оттиски реалий, что различение их – всамделишное, хотя и трудное, ремесло и что владеющий им муж, употребляя язык, будет разбирать самую сущность вещей. Одним из плодотворных направлений разработки этого круга идей стала теория теургии. Устанавливая ее в трактате «О египетских мистериях», Ямвлих указывает, что весь мир пронизан мощными силовыми потоками (энергиями). Если построить речь строго по их пропорциям, «подражая природе вселенной и демиургии богов», она усилится настолько, что способна будет управлять протеканием природных явлений, повелевать демонами. На отечественной почве взгляды такого рода претерпели собственное длительное развитие. В последний раз их разработка оживилась в начале нашего века, в так называемом учении имяславия, пользовавшемся поддержкой таких серьезных теоретиков, как П. Флоренский. По мысли его приверженцев, язык наш неоднороден, в нем есть слова и способы их произнесения, в которых потустороннее присутствует непосредственно. Правильно употребляющий их человек сливается в буквальном смысле слова с их божественным денотатом.
Наш беглый обзор фрагментарен. Историку философии не составило бы труда дополнить его очевидными именами и теориями. Менее очевидно то, что теории оказали прямое воздействие на литературную практику. Примером возьмем древнерусское «плетение словес», чтобы читатель мог попробовать тексты в собственной медитации, не опасаясь ошибок переводчика. Матрицы используются здесь экономно, но всегда с исключительным художественным эффектом. Автор спокойно плетет житие, мысль движется тяжело и ровно, наконец, он подходит к месту, где нужно сказать о «несказуемом», внедрить его как образец в сердце читателя. Текст начинает набухать, топчется на месте − и вдруг разламывается на слитки матрицы: «...(1) место то было прежде лес, (2) чаща, (3) пустыни, (4) идеже живяху заици, лисици, волци, (5) иногда же и медведи посещаху, (6) другоици же и бесы обретахуся, (7) туда же ныне церковь поставлена бысть, (8) и монастырь велик възгражен бысть, (9) и инок множество съвокупися, (10) и славословие и в церкви, (11) и в копнах, (12) и молитва непрестающиа...» (орфография здесь и далее упрощена). Схема этого текста из Епифания Премудрого, конечно:
1 2 3
4 5 6
7 8 9
10 11 12
Просматривая матрицу по строкам, сверху вниз, мы видим стройное движение от дикости к культуре (поддержанное изменением грамматики, особенно сказуемого). По строкам, слева направо, мы переходим от повседневного к необыкновенному. А в целом эти четыре тройки укореняют в сознании читателя образец правильного действия, внесения порядка в мир, разобранный на примере основания монастыря.
Посмотрим, как эту тему разрабатывает другой мастер «плетения словес» – митрополит Киприан: «,..(1) и исходит убо от обители, (2) и обходит округи места пустынна, (3) и обретает место безмолвно на репе нарицаемыа Ранта; (4) и ту жилище себе водружает, (5) и труды многы подъемлет, (6) и болезни к болезном (усилия к усилиям:. − Д. С.) прилагает, (7) и поты проливает, (8) и церковь воздвиза-ет во имя спаса нашего Исуса Христа, (9) и келий воставляет в пребывание преходящей к нему братии». Схема текста:
1 2 3
4 8 9
5 6 7
Как видим, она чуть труднее, но разбор по строкам и столбцам проясняет для нас неявные смыслы. К примеру, очевидный параллелизм предложений позволяет предположить: автор усложнил текст, чтобы центральное для него понятие (фраза 8) пришлось бы в центр матрицы.
В матричном тексте происходит как бы обновление языка. Играет все − предлоги, приставки, окончания. Рассмотрим еще одну обработку темы Епифанием: «(1) Обходиста по лесом многа места (2) и последи прииндоста на едино место пустыни, в чащах леса, имуща и воду. (3) Обышедша же место то и възлюбиста е, паче же богу настав-ляющу их. (4) И сътвориша молитву, начаста своима рукама лес сещи, и на раму своею беръвна изнесоша на место. (5) Прежде же себе сътво-риста одрину и хизину (6) и покрыста ю, (7) потом же келию едину създаста, (8) и обложиста церквицу малу, (9) и срубиста ю». Очевидно, схема:
1 2 3
4 5 6
7 8 9
Другие разложения текста не обладают такой цельностью и гармонией. Но чтобы его открыть, мы должны в каждую клетку поместить ровно по одной глагольной форме на «-ста». Дело в том, что передаваемое ими двойственное число ко времени написания текста исчезло из разговорной речи. Это сделало их яркими, бросающимися в глаза. Естественно, что автор предпочел опереться на них, чем на менее заметные формы.
Лежащая в основе текстов матрица делает мысль упорядоченной, но не примитивной. Неограниченные возможности их усложнения по горизонтали и вертикали – так сказать, мелодии и гармонии – способны передать самые тонкие оттенки мысли. А ведь матрицы еще и сцепляются, и прорастают в другие размерности, превращаясь из плоскости в «матричный куб», в «ленту Мебиуса», в Другие, уже не представимые наглядно формы. Носителю современной культуры уже трудно себе представить, какой утонченной была соответствующая им медитация. Для нас, привыкших к тому, что наука не имеет отношения к нравственности, легче оценить другое. У матричных текстов нет этой червоточины, поскольку познание в них гармонизировано с глубинными токами бытия, и поэтому нравственно.
Матрицы существовали и в других культурах. В истории переоткрытия этого рода словесности, которая когда-нибудь будет написана, почетное место займет работа ленинградского китаиста В.С. Спирина. Не располагая никакой предварительной информацией, он просто читал основополагающие для китайской традиции труды Конфуция и Лао-цзы. Обнаружив, что ему что-то мешает при их обычном, «линейном», чтении, ученый стал разрезать текст, подставлять одинаково построенные отрывки друг под друга и читать их сверху вниз, слева направо, а потом и вглубь. Разумеется, что тексты сильно укорачивались, но приобретали кристальную четкость. Перелистывая страницы книги «Построение древнекитайских текстов» (1976), мы можем убедиться, что перед нами действительно матричные тексты.
Позднее матрицы были выделены и в текстах индийских упанишад, и в латинских трактатах викторианской традиции. Поспешим оговориться, что общим в них является не более чем сам принцип матричного развертывания, поскольку он опирается на такую базовую закономерность, как слоистость сознания. Все остальное различается довольно сильно. В этом можно убедиться, просмотрев переводы текстов с более подробными комментариями, приведенными в нашей книге «Язык при измененных состояниях сознания» (1989). А нас заинтересует более практическая проблема. В самом деле, прочитав только что матричные тексты, читатель почувствовал, что это – странная литература, но никакого изменения сознания у него не произошло.
В чем же дело? В том, что до сих пор мы говорили о внутренних механизмах, о языке, а сейчас должны перейти к внешнему – к речи. Это предмет совершенно особой теории – риторики измененных состояний сознания, и первое понятие, которое она вводит, – тип чтения. В самом деле, читать эти тексты так, как мы привыкли в нашей культуре, бесполезно. То, что мы поняли текст и даже начертили матрицу, еще ничего не значит. Его нужно разучить наизусть и повторять часто, постоянно, сосредоточенно, совмещая строки матрицы с ритмами дыхания.
По поводу этого типа чтения древние имеют много что сказать. Достаточно указать на теорию «джапа», определяющую тип чтения в традиционной индийской культуре. Русские также давно знали, что нужно «не токмо написанное чести, но и творити я», пользовать себя текстами. Доказательством правильности текста в этой системе служит не то, что мы с ним согласны, но что нам с ним хорошо жить, что он у нас на устах. Матрицы как бы перелистываются в сознании читателя, структурируя весь опыт, который он получил или получит. Читатель становится ходячим текстом, продолжает его в новых ситуациях, незаметно становится и автором. Точнее, после того как кристаллик матрицы, заброшенный в душу, разросся, читатель и автор сливаются в единое целое. Как знают литературоведы, такие тип чтения и тип авторства весьма архаичны. Но, может быть, для преодоления теперешнего духовного кризиса стоит возвратиться к некоторым очень старым моделям.
Архаичные средства просты, но сильны. Так и матрицы: укрепившись в словесности, они разрастаются на смежные области культуры. Так, появившись в латинском Средневековье, они заразили матричностью музыку, придав существенный импульс возникновению полифонии. В славянском Средневековье это влияние направилось в другую сторону – на изобразительные искусства, повлияв на выработку знаменитого плетеного орнамента. Сам Епифаний Премудрый не считал за потерю времени и труда выполнить эту «зримую партитуру», чтобы поместить ее перед началом своего плетеного текста. Высказано предположение, что эта «плетенка» могла играть роль путеводителя по сложной структуре текста.
Как видим, в первом случае матрицы распространились на область искусств, связанных со слухом, а во втором – искусств, связанных со зрением. В этом нет ничего удивительного. Смежные с речью знаковые системы способны и сами по себе вызывать измененные состояния сознания. Для музыки это положение не нуждается в особых доказательствах (вспомним о тех же рок-концертах), в изобразительных искусствах это доказано для некоторых сочетаний цветов, но прежде всего – для орнамента. Если внимательно разглядывать некоторые его типы, происходит изменение сознания. К примеру, в возникшем несколько десятилетий назад «аблационном автогипнозе» для этой цели используется фигура из ряда концентрических кругов с точкой посредине.
То, что каждая культура здесь выбирает свое, лишний раз свидетельствует, что поле сознания в каждом случае устроено немного по-другому. Это перспективное направление теории.
Для практики отсюда тоже есть важный вывод. Если под языковую матрицу подложить еще одну – звуковую или зрительную, – то их способность изменять сознание сложится, а может, и умножится. Настолько, что для достижения вполне глубоких измененных состояний достаточно будет просто внимательно слушать и смотреть, не прибегая к активной регуляции дыхания и собственному чтению. Как это делать − зависит от типа слушателя (зрителя).
Если у него больше развито слуховое восприятие, то лучше положить матричный текст на музыку. Только чтобы внимание не отвлекалось на фиоритуру, чтение должно балансировать на границе пения, все же не переходя в него. Особо полезными здесь могут быть такие жанры, как речитатив и мелодекламация. В наши дни они недооценены и полузабыты. Не так было в старину, когда они применялись для исполнения максимально почитавшихся сакральных текстов. Некоторое представление об этом может дать так называемое «наречное» чтение, сохранившееся в православной литургии. Если верить реконструкциям историков, это своеобразное «живое ископаемое» сохранило некоторые черты фонации элевсинских мистерий и текстов Гераклита.
Для тех, у кого больше развито зрительное восприятие, матричный текст придется компоновать в единое целое с изображением (на манер хотя бы старых китайских картин). Чтобы живописные эффекты не отвлекали внимание, придется ограничиться скромной гаммой и строгими орнаментами или арабесками. Кстати, в той мере, в какой это можно передать движениями тела, на помощь может прийти еще одна группа недооцененных современностью жанров – пантомима и мелопластика. Балансируя на грани танца, но, не переходя в него, они способны произвести гипнотическое впечатление.
Разумеется, возможны и другие системы, прежде всего запахов. Сейчас они совсем не развиты (как слабый отблеск былой утонченности сохранилось разве что каждение фимиама в церквах), но при некоторой поддержке они вполне способны занять прочное место в культуре. Тогда матричный текст сопровождался бы чем-то вроде «симфонии запахов». Поначалу аудитория состояла бы преимущественно из женщин, в силу того что их восприятие наиболее подготовлено к этому, благодаря пользованию духами.
Как видим, все складывается логично. Единственную трудность может представлять лишь предварительный отбор зрителей по типам восприятия. Но ведь нас никто не заставляет этого делать. Кто мешает объединить музыкальный, речевой, изобразительный и другие ряды в одно целое и этим заведомо удовлетворить любой вкус? Так мы приходим к синтезу искусств, близкому к театру. Попробуем представить себе его.
На затемненной сцене в изощренной пластике передвигаются актеры. Затягивающие взгляд узоры их костюмов и, возможно, масок повторяют изгибы декораций. Под едва намеченную, гипнотичную музыку они выпевают свои реплики, заботливо интонируя каждый слог, сверкая неожиданными тембрами, снова и снова возвращаясь к ключевым словам темы, идущей к кульминации.
Разумеется, такая игра предъявляет особые требования к актерской технике. Ближайшей параллелью может служить традиционный восточный театр или система Горцона Крэга. Не все драматические актеры окажутся готовы к такой игре. Поэтому на первых порах ее можно будет ограничить тренингом актера, оставив большую сцену за идеально приспособленным к ней театром кукол.
Задачи режиссера также изменятся. Уже написать целую пьесу в матричной технике – задача сложная. Что же касается ее согласования с партитурами двигательного, звукового и других рядов, то оно представляет чрезвычайные трудности. Предложить здесь режиссерские находки можно будет нечасто, но зато и цениться они будут на вес золота.
Как видим, мы пришли к концепции зрелища, мало похожего на современный театр. Может быть, стоит ввести понятие театра измененных состояний сознания? По нашему мнению, нет, потому что, по сути, мы просто вернулись своим путем к очень архаичным моделям театра. Зритель, который придет в него, не будет искать ни новизны, ни развлечения. Но ведь такая публика – плод нового времени, а начиналось «все с людей, благоговейно наполнявших амфитеатр греческого театра в ожидании катарсиса. Сознаемся, что и мы еще не потеряли надежду сходить в него, благо в современном театральном процессе есть достаточно студий, которые придут к этому результату, конечно, если дать им волю...
В заключение осталось подчеркнуть, что они охватывают хотя и широкий, но все же ограниченный круг состояний сознания. За его пределами остается достаточно много состояний, требующих совсем других форм организации текста. В духе времени здесь было бы вспомнить об инсайте или оргазме. Не приходится отрицать, что им присущи весьма специфические средства коммуникации, свои «языки». Однако не менее перспективным, хотя и не привлекшим особого внимания исследователей, является изучение другой группы состояний, известных под нечетким названием «скука». По нашим данным, ее структура и типы принимают непосредственное участие в поддержании поля сознания, а также довольно существенно различаются в разных типах культуры. В оценке возможного значения скуки как культурологической единицы мы присоединяемся к незаслуженно обойденной вниманием научной общественности работе Е.В. Завадской.
Задачи принципиально другого уровня возникают при необходимости работы с «силой тяжести», удерживающей индивидуальное сознание на поле сознания. Тексты, которые приходится здесь составлять, весьма экзотичны; некоторое представление о них может дать теория мантр в индийской филологии. Исключительно трудности представляет, прежде всего, задача непротиворечивого описания; определенную методологическую поддержку здесь оказывают матричные тексты, но уже в другом аспекте. Дело в том, что при корректном задании матрицы снимается «парадокс самоотнесенности». Точнее, он снимается в форме, присущей линейному развертыванию, и проявляется в другой форме. В наличии этого зазора и состоит своеобразие гносеологической ситуации, правильное использование которой существенно улучшает язык описания.
Наши выводы очевидны. Филология измененных состояний сознания охватывает широкий круг содержательных и необычных текстов; умение пользоваться ими – дело техники; настало время вернуть их в круг знаний культурного человека; двери к внутренней свободе всегда открыты; в каждом поколении находятся люди, решившие войти. Впрочем, если бы им попала в руки эта статья, они посоветовали бы оставить квазинаучный тон и лучше рассказать какую-нибудь цветастую аллегорию, вроде старой герметической притчи о том, как молодой человек, отбившись от компании непутевых друзей, решает обследовать зачарованный сад. Блуждая по нему, он не находит ничего особенного, кроме причудливых статуй, как будто напоминающих ему события собственной жизни. Настают сумерки; усталый и разочарованный, он по какому-то наитию раздвигает кусты жасмина и видит за ними стол, за которым беседует большое общество, замечает свободное место и подсаживается, как будто незамеченный. Понуро он думает о том, как жизнь не удалась, затем боковым зрением замечает, что руки соседа – большие, усталые – ему знакомы, поднимает голову, видит давно ушедшего учителя, смотрящего на него с одобрением и гордостью, а дальше – все больше и больше лиц, приветливо обращенных к нему, и в конце стола, в теряющейся в золотистом сумраке дали – ласково улыбающиеся лица Пифагора и Заратуштры.